Тропинка, петляя по откосу, вела вниз, к Быстрице. Река в этом месте отступала, делая излучину. Слева вдоль косогора росло десятка два дубов и осин. Это было всё, что осталось от леса, который, судя по пням, черневшим на лугу, ещё совсем недавно подступал вплотную к деревеньке. Луг в этой речной излучине заболоченный, низина местами заросла осокой, и из-под дёрна сочилась ржавая вода. Тутаев пересёк излучину и вышел к Погремку. Суходольный овражек этот начинается в лесу, за деревней. Он гремит и бушует только в пору весенних паводков, а теперь, в середине июня, на дне овражка белели лишь плиты известняка, обмытые дождями и вешними водами. Как только Тутаев перешёл овраг, на него пахнуло сыростью и вешними водами. На взгорке просторно, не мешая друг другу, росли дубы. Многовековые! Стволы в два охвата, курчавые ветви вскинуты высоко, горделиво, и там, в вышине, кроны смыкаются в единый зелёный шатёр. Видимо, только из уважения к этим зелёным красавцам мужики перестали вырубать лес дальше. Теперь под защитой дубов по оврагам теснились берёзы, осины, клёны. Он шёл, то и дело пригибаясь и оборачиваясь из опасения зацепить за кусты тонкой леской удочек. Раздвигая руками кусты черёмухи, Семён Семёнович вышел к самому берегу. Боясь ушибиться при спуске, Тутаев решил пройти дальше. Выше, метрах в двухстах, был омут.